О смерть, ты – жизнь!
- 14.06.2017
- 112355
Смерть – неотъемлемая часть жизни. Ей все заканчивается, каких социальных высот ты бы ни достиг(-ла). Но что она значит в жизни, когда умирает кто-то из родственников? Вика Биран через истории четырех героев, которые столкнулись с потерей, рассказывает о неисчерпаемой боли, чувственном куполе, желании жить моментом и остальной фильмографии эмоций, с которыми остается человек после ухода близких.
Катя, 32 года. Потеряла маму в 17 лет.
Мама скончалась скоропостижно. История эта очень темная. Неизвестно, что произошло на самом деле. Существуют две противоположные версии. По версии ее мужа, она покончила с собой. По версии нашей семьи, это он ее убил. В ее черепе было две пули. Никаких отпечатков пальцев.
Завели уголовное дело. Я была единственной в семье, кто умела пользоваться компьютером. Меня заставляли печатать описание тела. Было ощущение, будто у меня уже атрофировались все чувства. Следователи вытянули на свет все скелеты нашей семьи. Дело закончилось на «верхушке» власти. У моего отчима оказались большие связи, и дело закрыли с ремаркой: «Осталось двое малолетних детей [брат и сестра Кати. – 34mag.]. Вы хотите их еще и без отца оставить?»
За два часа до смерти мы разговаривали с мамой по телефону, обсуждали мой выпускной вечер и платье. Она сказала, что поможет его выбрать.
Вскоре после того как мама умерла, я получила фидбек от близких друзей о том, что всем надоело слушать, как я страдаю и переживаю, что я эксплуатирую эту тему. А я вправду часто хотела поделиться этой историей. Не знаю почему.
Я решила, что все. Действительно, никому это не интересно, никто с тобой не собирается переживать это событие так, как ты его переживаешь. Бабушке и дедушке я тоже запретила об этом упоминать. Много времени прошло с тех пор. Я приближаюсь к тому возрасту, в котором мамы не стало, и начинаю осознавать, что в своей жизни ничего не успела, не увидела, не узнала.
«Двое моих лучших друзей тогда просто исчезли. Они не появлялись, не звонили»
Не могу сказать, что в 17 лет я стала взрослой. Годами я отрицала все, что произошло. Для меня она не просто болела или скончалась на моих глазах. Она просто утром села в машину с детьми, с отчимом, помахала мне рукой – и все, они уехали. Больше я ее не видела живой никогда.
На похоронах все люди стали настоящими. Это, наверное, единственный момент в жизни, когда я видела их истинные лица. Смерть очень меняет всех вокруг тебя.
Я готовилась тогда к поступлению. Мне позвонила моя репетитор по философии, сказала, что придет на занятие. Я ответила, что мама умерла и что я заниматься больше не буду. Она помолчала несколько секунд и сказала, что надо дальше заниматься и что она придет. В тот момент я подумала, что она сумасшедшая.
На похороны пришел весь класс. Не знаю, заставили их или нет. Двое моих лучших друзей тогда просто исчезли. Они не появлялись, не звонили. Мне нужна была их поддержка. Я не знала, что с ними. Через год я начала общаться с одним из них снова, но он так ничего и не объяснил.
Хорошо помню, как к нам домой на похороны пришла директор школы, стала посреди комнаты и говорила таким менторским тоном, как на партсобрании: «Мы должны все держаться. У многих умирают и матери, и отцы, но жизнь продолжается». Я набросилась на нее и стала кричать, чтобы она убиралась.
Мне стыдно сейчас. Опять вспоминаю слова про «вот эти твои рассказы, ты устрашаешь людей, нафига это все, это никому не нужно, это твои личные переживания, это не делает тебе ничего хорошего, нужно переживать их внутри». Через год после ее смерти у меня появились две очень близкие подруги. Мне всегда было обидно, что они не знают ее. И потом я встречала людей, с которыми я хотела ее познакомить, но это было невозможно. Я пыталась ее воскресить своими рассказами. Но людям не особенно понятно, почему ты говоришь о человеке, которого они не знают.
«Что я хотела делать всю первую неделю? Включить музыку. Слушать музыку. Но ведь нельзя, не положено, траур!»
Был июль. Я была в черном шерстяном гольфике. Я стояла на коленках, меня никто не трогал, гроб засыпали землей. Я думала, что если сейчас брошусь в могилу, то уйду за мамой вслед. Хочу ли я этого? Решила, что все-таки нет.
Когда мама умерла, мне в тот же день пришла очень странная мысль в голову: «Теперь я полностью свободна от всего. Теперь только я распоряжаюсь своей жизнью. Мне больше никто ничего не будет диктовать. Я собираю свои вещи и уезжаю в Питер». Но мне сказали: «Нет, ты должна поступать в университет в Минске, иди сдавай экзамены».
Что я хотела делать всю первую неделю? Включить музыку. Слушать музыку. Но ведь нельзя, не положено, траур! Я подумала, что нет, я должна. Начала слушать очень много музыки и готовиться к поступлению. Понесла документы и столкнулась со своим новым статусом. В графе «родители» было указано, что матери нет, а отец со мной не живет. Девочка, которая принимала документы, сказала: «Вы должны подавать на льготы». Она начала мне совать какие-то бумаги и подозвала замдекана. А он начал на меня орать: «Приходят тут всякие, просят каких-то льгот». Я выскочила оттуда. Потом меня вернули, но я сказала, что никаких заявлений подавать не буду.
Я сдала экзамены, поступила в университет и решила вообще никому не рассказывать эту историю. Я буду как все. В начале сентября, когда случилась первая общая попойка и все стали задавать друг другу разные вопросики, первое, что у меня спросили: «Скажи честно, а это ты та девочка, у которой нет мамы?»
На первом курсе у нас был экзамен по психологии. Мне попался вопрос про психологические защиты. Я что-то рассказываю, а потом преподаватель мне задает вопрос: «А какая у тебя психологическая защита? Поставь себе диагноз». Я не задумываясь говорю: «Отрицание». – «Да, верно. Ты отрицаешь что-то очень важное в своей жизни как несуществующее».
Прошло два года. Я стала активно заниматься музыкой и писать песни. Они были, конечно, невеселыми. Меня несло. Все те описания тела, которые я печатала тогда на компьютере, я не могла больше носить в себе и начала в подробностях рассказывать, как все тогда произошло.
«Я не могу плакать, когда кто-то умирает. Я просто отключаю какую-то часть эмоций»
Бабушке привезли тогда все мамины вещи, в которых она была, и сказали, чтобы она их постирала. Я помню, как она стоит в ванной, стирает мамины джинсы, а ванная вся в крови. Она сливает воду, снова стирает – и опять. И так несколько раз. Я потом носила эту одежду. Думала, что это придает мне силы и мне теперь вообще ничего не страшно. Я теперь могу все и никто не смеет меня обидеть. Такая вседозволенность. Потому что ты получил от смерти привет, у тебя забрали самого близкого человека. Сейчас бы я так не стала делать, наверное.
В 18 лет мама обрезала свою косу. Бабушка ее хранит.
Хорошо помню, как дед подсунул мне книгу про Beatles и сказал: «Вот знаешь, у Леннона мама погибла, когда ему было 17 лет».
Долгое время у меня висел большой мамин портрет. Я сняла его буквально неделю назад. Никто не спрашивал, кто это, но все внимательно на него смотрели. Мой возраст менялся, и если раньше люди думали, что это моя мама, то потом – что это моя девушка.
Теперь это неважно. Не нужны портреты, ничего не нужно. Ты никогда не будешь прежней, никогда этого не забудешь, но это будет трансформироваться. Если раньше это была просто жуткая боль, то сейчас – стойкое ощущение недосказанности. Я понимаю, что у меня нет самого близкого друга, которому я могла бы сказать все и который бы меня понял.
Я себя постоянно готовлю к смерти бабушки с дедушкой. Они самые близкие и родные для меня люди. Есть еще родственники, конечно, но не такие близкие. Я пыталась ответить на вопрос, что сделать. Успеть поговорить обо всем? Решить какие-то нерешенные вопросы? Нет. «Сегодня у нас самый счастливый день с тобой. Мы будем делать то, что хотим. Не будем решать никаких вопросов». Невозможно решить все вопросы, все равно что-то останется. Чем дальше, тем больше я пытаюсь деда обнимать и гладить по голове. Я задаю ему вопросы, которые не смела задавать раньше. Обсуждать все темы, которые были закрытыми.
Конечно, я все это делаю для себя. Чтобы было легче. Все, что ты можешь сейчас сделать, ты можешь сделать для себя. Воспоминания ведь не для коллекции существуют. Успеть сделать то, что приносит удовольствие тебе и человеку, который рядом. Жить так, как будто бы ничего не происходит.
«Татуировка с самолетом – это такая метка. Я знаю, что он любил гонять на “кукурузниках”»
Зина, 27 лет. Потеряла папу в 25 лет.
В последние несколько лет рядом со мной произошла череда смертей. Не уверена, что я их все до конца пережила. Разбиваются стереотипы. Это можно перенести. Это не так, что ты каждую минуту умираешь.
Во всех этих ситуациях я начинаю вести себя очень четко, разруливать дела. Это такой вид абстрагирования, когда ты стараешься делать все возможное, чтобы всем вокруг было комфортно. Похороны, смерть – это большой ритуал, который надо организовать. Это еще и деньги, с которыми в этот момент никому не хочется иметь дело. Такая бытовуха, в которую я пытаюсь всегда вклиниться. Мне важно, чтобы меня не жалели в этот момент. Мне важно пожалеть кого-то другого, а уже потом самой переживать все эти ситуации.
Никто не может справиться с этим легко. Это все время будет с тобой. Я не справилась. Я не могу плакать, когда кто-то умирает. Я просто отключаю какую-то часть эмоций.
На похоронах все начинают вспоминать истории про этого человека. Ты встречаешься с разными социальными группами. Даже если кто-то с кем-то не дружит, все стараются не обращать на это внимания. Такой момент, когда все соединяются в один организм, скрепленный этим персонажем, которого уже нет. Эти вещи иногда медитативные, и тебе нужно просто к ним правильно относиться. Ты понимаешь: они больше про себя говорят, пытаются докопаться до какой-то истории, которой, возможно, нету, но сейчас это нужно выставить в каком-то значимом и красивом свете, потому что о покойниках либо хорошо, либо никак.
Когда умер отец, я вообще не понимала, что происходит. Потом увидела всю свою семью, которую не видела 15 лет. Вот тебя уже все любят, оказывается, все время тебя ждали, наконец-то этот момент единения… Проходит полгода – и все опять перестают общаться.
В последний раз мы виделись, когда я училась в Вильнюсе. Он как-то об этом узнал, приехал. Подарил 30 баксов в книге. Мы сидели втроем в разных углах комнаты – я, мама и папа. Скомкано говорили. Он такой: «Ты что, куришь?» – «Да, папа, курю». – «Пока не перестанешь курить, мы с тобой больше не встретимся». В общем, мы с ним больше не встретились.
На Рождество я ездила в гости, мы пили вино всю ночь, разговаривали, курили. Утром позвонила моя тетя с московского номера: «Зина, мы едем в Беларусь, потому что твой отец умер». Я сразу включилась, мы начали говорить про организационные дела. Меня отправили в квартиру, где я росла. Та же планировка, те же бытовые вещи – как тряпка лежит, где они посуду моют, где хлеб лежит.
Я знаю, что бабушка с дедушкой говорят со мной, а хотят говорить с папой, потому что я для них – кровинка от папы и часть его.
Я ему как-то позвонила:
– Привет. Как дела? Рада тебя слышать.
– Привет. Я тоже. А вы кто?
Я бросила трубку. Больше я ему никогда не звонила. Мне было слишком обидно, до слез. Эй, ты же мой папа! Что такое случилось, что ты меня даже по телефону не узнаешь?
Татуировка с самолетом – это такая метка. Я знаю, что он любил гонять на «кукурузниках». «Кукурузник» – это вроде так себе самолет, но с учетом того, что это судно, на котором летал мой отец, для меня это красивый смысл. Так я его помню, когда он летал еще, когда мы все вместе жили недалеко от аэропорта, когда мама с папой были довольны друг другом и жизнью вообще, когда мне первый «баунти» привезли в 3 года, а я сказала: «Фу, кокос». Я хочу помнить его таким. Это мой защитный механизм после всех этих ситуаций, в которые я постоянно окунаюсь как участница чьей-то истории с папой, но не моей. У меня их мало. В основном грустные и печальные, потому что мы в последние годы не очень хорошо общались, практически никак.
Мне очень жаль, что я не знаю, кто он. Я узнала о том, что он жениться собирался, уже после того как он умер. Узнала, что у него есть машина, которую он постоянно чинил. Нашла в этой машине флаер с рекламой фитнес-клуба, в который он хотел идти. Какую-то аджику для шашлыков в бардачке. Стыренные из магазина корзинки, в которых весь стаф для машины лежал.
Дома на стенке у меня висит мешочек с ништяками из папиной машины. Я забрала маленький раскладной нож, его туалетную воду и предохранитель. В комнате у меня стоит фотография папы. Он там капусту с поля тырит и смеется.
Каждая из пережитых смертей повлияла на то, как я воспринимаю систему взаимодействия людей друг с другом. Ты начинаешь ценить людей вокруг, потому что они живые и у тебя еще очень много может быть с ними дел, активностей. Того, что потом положишь в копилку памяти.
Однажды семейный совет решил, что я заберу пособие по смерти – 6 миллионов. Не то чтобы достаточно для достойных поминочек, вся эта организация дорого стоит. Люди в горе теряют бдительность. Похоронный бизнес очень выгодный.
Я скучаю по папе. И очень жалею, что в свое время позволила себе быть нерешительной и слабой и никак не поддерживала с ним отношений. Мне его сильно не хватает. Хотя его в жизни у меня было не очень много. Теперь даже некому позвонить, чтобы меня не узнали. И я не жду больше от него звонков на день рождения. Каждый день рождения ждала. Сейчас не жду.
Сергей, 28 лет. Потерял маму в 9 лет.
Мне не сложно разговаривать на эту тему.
Мне было 9 лет. Мама работала в школе бухгалтером, я в этой же школе учился. У нее болела голова. Один день, на второй еще сильнее, на третий ее вообще в больницу завезли, потому что были адские боли. Это было воскресенье. В больнице не было особо врачей. Был только какой-то дежурный. Она день лежала в коме и к вечеру умерла.
Я даже сейчас не знаю, что это было. Я думал всегда, что это был менингит, а это, возможно, был энцефалит. Если бы там были врачи или если бы она раньше обратилась, возможно, все было бы по-другому. Она до последнего терпела. Таблетки пила, еще что-то готовила дома, мы с братом дрались, она еще нас пыталась успокоить. И сказала тогда фразу типа: «Заколебали вы, скорей бы сдохнуть».
За неделю до того, как мама умерла, мы взяли котенка. Он спал с ней, лежал около ее головы. Потом он жил еще с нами лет 11. Для меня это была связь с ней.
Папа ездил на заработки на стройку в Россию. Неплохо зарабатывал тогда. После ее смерти он пил месяца три. За нами с братом бабушка ухаживала. Потом папа опять уехал на заработки, потому что нужно было семью содержать. Так мы 5 лет жили с бабушкой. Я подозревал, что он с кем-то встречался, он иногда не ночевал дома. А потом папа привел другую женщину, и после этого бабушка ушла. Одну ночь эта женщина и папа переночевали вместе у нас дома, и после этого бабушка попросила отвезти ее домой, в соседнюю деревню.
У меня есть мать, но когда она была? Большую часть жизни я помню себя без нее. Как будто ее и не было.
«Мне кажется, когда ты говоришь о близком погибшем родственнике, все начинают тебя жалеть. А какого хера?»
В школе, когда хвалили, всегда упоминали маму: «Спасибо маме! Такая была хорошая!» Или ругали: «Вот если бы мама тебя видела!» Я всегда думал: «Бл*дь, суки, какого хера вы так говорите!» Мне хотелось, чтобы про нее не вспоминали, потому что я был маленьким и начинал плакать от этого.
Мне кажется, когда ты говоришь о близком погибшем родственнике, все начинают тебя жалеть. А какого хера? Я не понимаю, как мне себя вести.
На меня и на брата платили пособие. Мы не сразу это оформили. Папа не знал про него или не думал. Может, ему казалось, что это мелочно. У нас была соседка, она в этой же школе завхозом работала. Она рассказала нам эту фишку.
На стене у нас очень долго висел мамин портрет. А потом пришла папина новая женщина и сняла этот портрет.
Однажды на расческе, которой мама пользовалась, я нашел волос. Я его сохранил, облепил скотчем.
Была одежда, кошельки. Что-то мы раздали, что-то – сожгли. У нее было много хороших вещей. В деревню бабушке отвезли, чтобы раздать людям, а мне казалось: «Бля, как они будут носить ее вещи?»
Я не верю во все эти раи, во всю эту херь. Мне кажется, что существует планетарный, вселенский обмен энергией.
На 40 дней мне приснился сон, что она в какой-то пещере и прощается со мной. Потом уходит из этой пещеры, а я остаюсь. Это был единственный раз, когда она мне снилась.
У отца были разные женщины. Помню одну, она вроде была клевой чувихой, а потом ты понимаешь, что у них терки каждый день.
Смерть – естественный цикл. Человек умирает – и все закончилось. Не надо слез, речей, траурных платков, всей этой хери. Все эти рюмки водки, хлеб. Я так ненавижу венки, похоронные процессии, пластиковые цветы, всю эту мишуру. Я вообще считаю, что нужно сжечь человека, посадить в его прах деревце и пусть ему будет зашибись. Если бы у меня под окном росла моя мать или бабушка, я бы понимал, что жизнь продолжается.
Год назад умерла бабушка. Я был на дне рождении в тот день. Я не почувствовал боли. Мне казалось, что так даже лучше, потому что последние 5-6 лет она просто сидела дома. У нее тяжело было с сердцем, она плохо слышала, у нее всегда кружилась голова, поэтому она не могла выйти на улицу. Все общаются – а она не в теме. А с ней общаться… Ей нужно было кричать. Она не могла поддерживать беседу. С ней можно было говорить только из сострадания.
«Я не приезжаю на кладбище. Там сильно пахнет деревом, лаком и пластмассовыми цветами»
Конечно, смерть включает эмоции, но что мои эмоции дадут? Лежать и плакать целый день?
Я даже не хочу думать, что с моими родственниками, друзьями или со мной может такое случиться. Я стараюсь сразу эти мысли из головы гнать. Хоть это и закономерный процесс, но мне страшно думать о смерти. Кажется, столько планов, столькому хочется научиться, а потом ты понимаешь, что можешь умереть, и кажется, зачем это все, если мы все равно все умрем.
Хочется понимать, что ты живешь в этом моменте, смотреть на эти деревья красивые, которые цветут, а всякие эти мелкие штуки – финансы, отношения, кто-то настроение испортил – все это такая мелочь. Нужно наслаждаться тем, что есть, но не получается.
Недавно прочитал на TUT.by про девушку. Ей 22 года, у нее рак лица и она собирает деньги на операцию. Все ноют в фэйсбуке, что дождь, плохая погода, а она говорит, что ей так хочется пройтись под этим дождем, и я понимаю, что у нее этого, возможно, уже никогда не будет. Или кусок хлеба пожевать, а она не может, потому что только супчики сейчас ест. Или когда ты оказываешься в тюрьме и понимаешь, что вот она – свобода. Ты сидишь дома, тебе некуда пойти, ты думаешь: «Черт, как все херово», а на самом деле вот твоя свобода – делай что хочешь. Нужно, чтобы стало очень плохо, чтобы понять, как было хорошо.
Когда мама умерла, ее гроб обвили красной кружевной вязаной лентой. Остался, видно, кусок лишний, он лежал на шкафу. Я смотрел на него. Смерть лежала рядом. А потом брат из этой ленты сделал себе такой пояс на гитару. Через пару дней папа попросил его снять.
«Я на той стадии, где я ложусь и меня буквально разрывает от боли»
Линда, 19 лет. Потеряла дедушку в 13 лет.
Я чувствую потребность учиться не бояться говорить об этом.
Мне было 13, когда он умер. Пришла мама, села на кровать: «Мне нужно тебе кое-что сказать». «Нет!» – это все, что из меня вырвалось. Какое-то время я не плакала. Думала: «Ух ты! Кажется, сейчас нужно сделать вид, что я скорблю».
Меня накрыло защитным куполом, внутри которого произошел атомный взрыв. Все это не вышло и осталось внутри. Когда я заставила себя плакать, я позволила этому куполу дать маленькую трещину и выпустить последствия. Плакала три дня. Практически не спала.
Я не приезжаю на кладбище. Там сильно пахнет деревом, лаком и пластмассовыми цветами. Это сразу возвращает меня в моменты, когда бабушка говорила: «Видишь этот большой венок? Это я его купила. Он самый красивый здесь».
Дедушка был самым близким человеком для меня. Он всегда был рядом. С ним я запомнила свое детство. Он привил мне страсть к языку, к книгам. Он дал мне способ гордиться тем, чем я занимаюсь. И только он умел готовить то, что я не ела со дня его смерти, – гречку с молоком. Никто из моей семьи не может так, как он. Мы рассыпали гречку по столу и выбирали оттуда плохие зерна. Он оставлял меня сидеть на качелях. Водил меня в птичник. После его смерти все эти моменты начали собираться.
Когда он был жив, я не признавала ничего из этого. Я считала, что все так и должно быть. Я очень редко звонила ему и делала это через силу. После его смерти пришло осознание того, что я мало говорила, что люблю его.
Кроме его лучшего друга, я была единственным человеком, который во время похорон сказал посмертную речь. Я стояла тогда и понимала, что никто не подходит – ни мама, ни бабушка, ни друзья. Это оскорбило меня до глубины души. Я вырвалась из рук, которые меня обнимали, и стала говорить, что они все, кто здесь собрались, не очень-то друзья и не очень семья.
Пока шли похороны, я стащила из его полки неначатый блокнот. Солидный, из настоящей кожи, обсыпанный позолотой по бокам. Он в нем не начал писать. Ему было проще взять один из моих блокнотов с котятками и записывать в нем свое давление. Я решила, что это будет тем моим элементом, который позволяет мне держаться. Я вела его запойно. Каждое утро просыпалась с ощущением того, что я сейчас разорвусь и мне нужно что-то писать. Писала все, что помнила, чтобы его жизнь не стиралась из моей головы со временем. Позже я взяла традицию разговаривать с дедушкой только в годовщину его смерти. Мне казалось, что теперь он тот единственный человек, который может принять, что я лесбиянка или что у бабушки скверный характер.
В этом году я пришла в университет, расплакалась, стерла слезы и сказала себе: «Возьми себя в руки, Линда, ты больше не можешь падать». Я ненавидела себя за то, что именно в этот день я сидела на чертовой паре истории чешской литературы, хотя могла бы поехать на кладбище и поговорить с ним.
Смерть дедушки так или иначе привела меня к моему расстройству, к моему сэлф-харму, к моим нестабильным отношениям. Один незакрытый гештальт превратился в черную дыру, пожирающую всю мою жизнь. Это было настолько важно для меня маленькой, этот процесс прошел настолько неправильно. Иногда я слышу: «Линда, ты просто не на той стадии скорби, где люди говорят, что он был хорошим человеком, поднимают рюмку с водкой». Я на той стадии, где я ложусь и меня буквально разрывает от боли.
Мой психиатр говорит, что боль имеет конец. А по-моему – нет.
Читать еще:
Что нужно знать про смертную казнь в Беларуси
Почему смертная казнь еще существует и зачем ее нужно отменить – разбираем в деталях.
Як нарадзіць дзіця «з прабіркі»?
Пацікавіліся методыкамі дапаможнай рэпрадукцыі і тым, як абараняецца таямніца гэтых спраў.
Захар Кудзін: «Жывапіс да гэтага часу не памёр, паміраюць толькі жывапісцы»
Пра самаадукацыю, культ грошай, запаветы бабулі і сакрэтную зброю анархізму.
На главной:
«Здесь красивые люди красиво пьют»: интервью с создателями бара «Молодой»
Как построить не просто бар, но тусовку на районе.
«Здесь красивые люди красиво пьют»: интервью с создателями бара «Молодой»
Как построить не просто бар, но тусовку на районе.
Художник Павел Булва: «Этому миру чуждо все, что мне важно»
Разговор о смыслах большого искусства.
Self-made беларуски – о том, что их вдохновляет и заряжает. Часть 1
Правила жизни, работы, отдыха.
КОММЕНТАРИИ (2)
а будут ли от автора материала статьи по теме рождения детей? или европейско ориентированные журналистки только о мрачном из РБ пишут...
Спасибо вам за этот материал. Сегодня год, как не стало моей бабушки - одной из моих лучших подруг. И как важны такие тексты, как они соединяют совершенно разных людей в разных местах, лежишь и киваешь "я тебя понимаю";