34mag

«У искусства нет табу»: интервью с Иваном Вырыпаевым

28.01.2018
Автор: narkadz
20168

Режиссер Иван Вырыпаев последние несколько лет живет в Польше, создал там продюсерскую компанию WEDA и в декабре поставил «Дядю Ваню» Чехова в Польском театре. Мы встретились с Иваном в стенах самой известной сталинки Варшавы – в кафе «Kulturalna». Как любить Чехова, можно ли пускать политику на сцену и почему в Беларуси сейчас лучшее время сделать карьеру – расспросили режиссера в большом интервью.

Чехов, любовь и сериалы

– Мы на 34mag в начале года любим писать планы на год, которые сами не всегда выполняем, но тем не менее.
Вы пишете новогодние резолюции?

– Да, да! Мы пишем на бумажках, сжигаем, бросаем пепел в шампанское и выпиваем.

– Сколько желаний загадали?

– В этом году я постарался много. Мне было трудно все это проглотить.

– Хорошо. Тогда серьезные вопросы. В декабре у вас была премьера «Дяди Вани» в Польском театре. Наверное, чаще всего в последнее время вас спрашивают, почему Чехов?

– А вы видели?

– Еще нет. Но я читал ваше интервью в Rzeczpospolita. Там вы говорите, что Чехова не особо любили, если я ничего не путаю.

– Наверное, не любил – это грубо сказано. Как можно не любить Чехова? Скорее, я не понимал его до конца. Для меня главной проблемой остается конфликт между психологическим построением пьесы Чехова и его желанием, чтобы люди на сцене отражали психологические нюансы, но говорили при этом тихим голосом. И это непросто соединяется с большой сценой, потому что для сцены нужны ритм и громкая подача голоса.

«Главное на сегодня искусство, помимо театра, – искусство сериала»

Мне кажется, это конфликт и парадокс, который присутствует в произведениях Чехова. Он ведь был не театральным человеком. Обычно классика основана на том, что драматург сам является либо актером, либо режиссером. Не хочу ставить свою фамилию в один ряд с Чеховым, но хочу сказать, что когда я пишу свои скромные пьесы, то пишу сразу для той сцены, которую себе представляю. Есть пьесы для микрофона, а есть пьесы, которые надо говорить громко, и это влияет на структуру текста.

И вот для меня этот парадокс остался, но я все равно открыл для себя Чехова как бездонный океан тем и сюжетов, где для всего есть место. В этих произведениях показаны такие тонкие нюансы. Моя драматургия просто не в состоянии их передать.

– Почему?

– Хороший вопрос, который я сам себе задаю. Есть несколько ответов. Первый – может быть, я сам по себе более примитивный человек. Второй – сегодня время комикса, смс, быстрого и короткого изложения. Не хватает усидчивости, остановки, погружения в нюансы. Третий – главное на сегодня искусство, помимо театра, – искусство американского и английского сериала. Это то, что превзошло кинематограф и является высотой рассказа и точности выражения. Но даже в самых тонких и изощренных сериалах все равно борются за внимание и рейтинг.

– Раз уж упомянули кино, кто из современных режиссеров вам интересен?

– Я перестал воспринимать авторский кинематограф и сам перестал снимать фильмы. Единственный автор в кинематографе, которого я принимаю, – Квентин Тарантино. Но в последнее время меня трудно увлечь кино: я правда увлекся сериалом – учусь там построению сюжета. Для меня это огромная школа.

Сейчас я смотрю сериал «Охотник за разумом» Дэвида Финчера. Это умное, психологическое, разложенное на разные оттенки произведение искусства – там есть чему поучиться. Или, например, я посмотрел сериал «Корона». Так написать про королеву, с такой любовью и критикой – удивительное мастерство.

– А вы бы хотели попробовать себя в сериалах?

– Я бы хотел снять сериал, но почему-то не могу его придумать. У меня пока что не получается. Не хочу снимать кино, но про сериал я думаю. Поставив «Дядю Ваню», я вошел в писательский кризис. После того как я соприкоснулся с Чеховым, я автоматически сравниваю: когда пишу фразу, она мне не нравится. Надо его как-то немного позабыть.

– После «Дяди Вани» вы продолжите ставить Чехова или поставите на нем точку?

– Я мечтаю только об одной пьесе, самой высокой чеховской пьесе. Я хотел бы поставить «Вишневый сад», но еще не готов к этому. Еще пару лет надо подготовиться.

«Ларс фон Триер вышел из Чехова, только без любви к человеку»

– Как вы думаете, почему поляки так любят именно Чехова и Булгакова? Этих двух авторов ставят особенно часто на польских сценах. Это совпадение или какая-то закономерность?

– Чехов – по-прежнему самый ставимый драматург в мире. До сих пор ни Макдонах, ни Том Стоппард – никто не перебил Чехова. Из-за психологического нюанса Чехов дает возможность огромному количеству интерпретаций.

Ларс фон Триер, в общем-то, вышел из Чехова, только без любви к человеку. Чехов держится на платформе любви к человеку, при этом он жестокий хирург, который показывает и высмеивает, берет на себя право показывать людям их самые темные стороны души, глупость. Но у Чехова присутствует любовь, а на этой платформе легко экспериментировать.

Москва – Варшава

– Помимо того, что вы режиссер, вы сам автор, пишете пьесы. И если говорить о
российских современных авторах, вы за кем-то следите? Кто вам интересен?

– Мне всегда был очень интересен Павел Пряжко.

– Он же беларус.

– Да, я знаю, конечно. Когда мы делали Театр.doc, звучало словосочетание «беларусская драматургия». Но проблема Пряжко в том, что он вообще не поставлен. Я не видел ни одной постановки, которая могла бы рассказать о нем. Делать режиссерское высказывание на Пряжко невозможно. Его нужно обязательно понять и поставить. Но так никто не умеет делать. Даже самые известные постановки в Москве ничего не рассказывают о Пряжко. Поэтому его успех всегда был на территории читки. Когда читают, это еще как-то звучит, как только начинают исполнять – все теряется.

Вообще, я считаю родоначальником новой и современной драмы Евгения Гришковца. В моем понимании ни Серебренников, ни Богомолов, ни Варликовский, ни Лупа не являются новым театром – они являются интересным театром. Новое – это значит совсем новая ступень. Гришковец – это новый способ коммуникации с залом.

«Коля Лукашенко рано или поздно захочет познакомиться с Томом Йорком»

– Вы упомянули Серебренникова. Как можно объяснить, что, с одной стороны, режиссер сидит под домашним арестом, а с другой – его работа «Нуреев» ставится на главной сцене Большого театра и собирает аншлаг?

– Это такой политический, ментально-психологический тренд. Это никак нельзя объяснить, просто так есть. Никто не знает, что происходит с Кириллом Серебренниковым, даже его близкие. Есть только версии. Скорее всего, какие-то нарушения есть: в такой системе ты не можешь существовать без этих нарушений. Наверное, юридически можно ему что-то предъявить. Но точно убежден, что он не украл эти деньги. Я это знаю, все это знают.

В России сейчас настолько неопределенная система. Нельзя определить правила. Их как бы нет. Есть группа людей, которая управляет страной. Группа, подчеркну. Но страна же большая, эта группа не может охватить и подчинить себе всё. Поэтому появляется группа поменьше, которая хочет противостоять первой группе в рамках всей этой общей игры. И возникают какие-то внутренние правила, о которых мы не знаем. Идет игра, но мы ее не понимаем.

– Вы долго жили в режиме между Москвой и Варшавой и в конце концов решили уехать. Почему? Что стало последней каплей?

– Это связано с моей пятилетней дочкой. Нам с женой нужно было выбрать основное образование и культуру, в которой она будет расти. События начали развиваться так, что я почувствовал: не хочу, чтобы она росла в этой культуре. Я имею в виду не духовную русскую культуру, а современную культурную среду. Не хочу всего этого морализма, патриотизма и церковного так называемого «образования», которое сейчас вводят в российских школах. Не хочу, чтобы моя дочь росла в тех условиях, которые сегодня есть в России. Поэтому мы приняли решение поменять ей культурную среду.

– Как вам Варшава после Москвы?

– Я Москву не полюбил, не прижился там. Я жил там шестнадцать лет, но не нашел контакт, не почувствовал себя москвичом. Для меня Москва – чудовищный город. Он очень агрессивный, антиэкологический. У меня возник там хороший контакт со зрителем, там много друзей, но с городом не получилось. В Варшаве мне хорошо, я люблю Варшаву.

– Сейчас говорят о «тотальной путинизации» Польши. Протесты против полного запрета абортов и скандальная реформа Конституционного суда показывают, что из еврооптимиста Польша быстро вошла в клуб самых консервативных европейских стран. Не боитесь, что через какое-то время вам придется уезжать из Польши, как в свое время из России?

– Нет, я не боюсь процесса, который происходит в Польше. Мне кажется, что в Польше
уже так отлажен институт демократии, что небольшой кризис не сломает всей системы в
целом. Тем более поддержка традиционных ценностей не означает отсутствие развития и
движения вперед – это означает непрерывность развития. Одно вытекает из другого.

Естественно, все мои друзья здесь, культурная среда и даже моя жена – все в оппозиции.
Но я сам все время с ними вступаю в дискуссию, потому что вижу еще и положительные
стороны. Идет самоотождествление польской нации. Для того, чтобы дружить,
интегрироваться с другими народами, нужно вначале самому быть кем-то.

Мне кажется, сейчас конфликт в Польше заключается только в том, что идет процесс
становления народа, но путем отрицания других ценностей. Ошибка польской власти
заключается в отрицании. Ты можешь себя развивать, ты можешь что-то делать, но зачем
отрицать? Зачем входить в конфликт и называть всех Других врагами? Вот это ошибка. И
на это идет реакция Евросоюза. Как и в России, власть уходит от подлинного диалога и
тем самым совершает огромную ошибку, которая, конечно, приведет к смене власти.

Художник и политика

– Можно ли пускать политику на сцену?

– Я убежден, что у искусства нет табу на темы. Существует только способ разговора. Ты можешь говорить о чем угодно. Никто не имеет права указывать, о чем ты будешь говорить. Конечно, поднимать самые острые темы – задача искусства. Ключевой вопрос – как это делать.

– Вы здесь уже чувствуете себя в эмиграции? Ментально вы ещё в России или уже в Польше?

– Я все больше и больше чувствую себя жителем этой страны. У меня есть тоска и переживания по поводу русской культуры как таковой, потому что, мне кажется, в русской культуре происходит какая-то катастрофа.

Для себя я решил: раз я живу в этой культурной среде и активно здесь работаю, то я должен быть частью этой культуры. Стараюсь интегрироваться, изучаю польскую культуру. Впервые Польский театр заказал у меня первую польскую пьесу. До этого у меня все пьесы были, конечно, русские. Правда, героями не обязательно должны быть поляки. Премьера будет в декабре 2019 года. Мне надо написать ее за год, и еще нужен год, чтобы подготовиться.

«У искусства нет табу на темы»

– Насколько театральный мир тесен? Знаете беларусский Свободный театр?

– Да, конечно. Спектакли не видел, но заочно знаю. Свободный театр был на слуху. Халезин и в Варшаве ставил спектакли. Тем более поляки активно поддерживают либеральную беларусскую культуру, и это прежде всего носит политический характер. Но знаете, для художника это очень опасно.

– Что вы имеете в виду?

– Я могу рассказать историю. В США впервые выдают сборник российских современных пьес, очень серьезное издание. Там должно быть десять авторов, и у меня попросили одну из пьес – «Июль» – довольно жесткую. Я им сказал: «Знаете, это же первый раз. Американский зритель меня не знает: я не хочу именно эту жестокую пьесу, я хочу предложить пьесу, которая мне кажется важной – “Пьяные”». И я получил ответ. Он у меня лежит на почте как доказательство.

Ответ такой: «Пьесу “Пьяные” мы не можем опубликовать: нам кажется, она нападает на западные ценности и не показывает плохо восточные». Прямо слово в слово. В результате они не смогли обойтись без моей пьесы: очень неохотно они публикуют «Осы». Но все пьесы, которые туда войдут, негативно освещают Россию.

Худшее, что может случиться с художником, – когда западный мир выделяет беларусского, украинского или русского художника только потому, что ему выгодно внести диссонанс и рассказать об этом государстве что-то негативное. В эту ловушку автору легко попасть.

Вообще, для художника это смерть. В такой ситуации он ошибочно думает, что интересен. И, делая не очень качественный продукт, он получает положительные отзывы. Ему прощают некачество. И он не может понять, что хвалят его не за продукт. Это касается всех стран третьего мира. Это политика.

– Что тогда, кроме политической критики, могут предложить беларусские, украинские, русские авторы условному западному зрителю?

– Нужно предлагать произведение искусства.

– О чем оно может быть, чтобы это было интересно?

– О чем угодно. Оно может быть и о политике. Но предположим, у тебя мало времени, ты пишешь некачественную, плохо сделанную пьесу против беларусского президента, а ее ставят в Лондоне, потому что сейчас в политической ситуации это важно. Как художник ты попадаешь в неприятную ситуацию. Я такого художнику не желаю. Напиши хорошую, отличную пьесу на тему, которая тебе нравится. Мне кажется, это самое важное, чтобы не потеряться художнику.

– Получается, ваш «Июль» обречен на успех на Западе. А что с другими работами?

– Я сотрудничаю с немецким издательством, в которое очень трудно попасть: там прямо самые известные во всем мире авторы. Много лет назад мне предложили контракт, и я начал с ними сотрудничать. Благодаря им мои пьесы идут по всей Европе. Далее начался такой процесс: «Июль» – все постановки, «Осы» – одна постановка, «Солнечная линия» – ни одной постановки в Германии.
Сегодня мне агент прислала первый раз отчет за прошлый год: обычно идёт пятнадцать-двадцать спектаклей в год в разных странах, а в этом году одна.

– Не попадаете в тренд?

– Не попадаю. Их не интересует качество: западный театр интересует тема. Политическая тема или социальная. Один из моих лучших текстов «Невыносимо долгие объятия» был сделан на заказ Deutche Teater в Берлине. Они не заказывали тему, я написал что хотел. На премьере был катастрофический провал. Те, кто поставили, совсем не поняли, о чем эта пьеса.

Далее вышла критика, которая критикует только пьесу, а не спектакль. И далее пьесу не ставили ни разу в Германии. Мой агент просто высылает почитать, а театр отвечает «нет», так как была очень плохая критика. Подмена темы на качество – это самая опасная вещь, которая происходит сегодня с театральной культурой. Я знаю, о чем говорю.

– Это проблема и Беларуси, потому что продается «last dictatorship».

– Дело в том, что в нашей ментальности прежде всего есть оценка «как». Нас сейчас переучивают, пытаются сказать: главное – «что». Но главное – это «как». Поэтому и существует великая русскоязычная культура.

У Чехова важно, о чем он пишет, но самое важное, как он это делает. У Толстого важно, о чем он говорит, но прежде всего это литература высокого уровня. А если сейчас в двух-трех словах написать какую-нибудь графоманскую пьесу на тему, которая продается «на экспорт», то шансов быть поставленным будет больше, чем если ты будешь писать об абстрактных вещах, но красиво.

– С Беларусью у вас нет никакого опыта сотрудничества?

– Моя главная и любимая ученица Анна-Мария Сивицкая – беларуска. Несколько лет назад она приехала ко мне в Москву, встала под дверь театра и сказала: «Я хочу у вас учиться». И научилась. Сейчас она восходящая звезда Москвы, модный режиссер, но карьеру еще не сделала. Я ей говорю: «Тебе же тяжело там, в Москве, поезжай домой».

– В Беларусь?

– Да. Я призываю ее поехать в Беларусь. Она сейчас специалист такого высокого уровня, что в Беларуси стала бы режиссером номер один. То знание, которое она получила об интегральной философии Кена Уилбера, то, с какими людьми она за эти годы встречалась, позволило бы ей быть в Беларуси действительно творческим лидером. Но она, видимо, думает, что Москва сияет и блестит. Хотя я думаю, что человеку лучше состояться там, откуда его культурные корни. Я за то, чтобы ехать в Беларусь, я бы даже помог ей. Я бы даже сам поехал в Беларусь и чем-нибудь там позанимался.

«Если бы я был беларусом, я бы немедленно поехал бы в Беларусь делать карьеру»

– Если бы поехали, то что поставили бы?

– Поехал бы не ставить, а создавать культурную среду. Я думаю, что власть в Беларуси новая – со старыми привычками, но новая. Эта власть в любом случае будет меняться и искать преемника, а преемник все равно будет современным.

Условно говоря, Лукашенко встречается с Депардье, а Коля Лукашенко захочет встретиться уже с Томом Йорком. Но я не об этом. В Беларуси сейчас лучшее время, как мне кажется, сделать себе карьеру – нет предложения, нет альтернативы. Предложение не должно звучать так: «Идите вы все в жопу!» Оно должно звучать так: «Помогите мне сделать это вместе с вами». Предложение должно быть конструктивным. Если бы я был беларусом, я бы немедленно поехал в Беларусь делать карьеру.