Павел Антипов: «Я смотрел на город и не видел ни одного знака»

Павел Антипов, писатель

– В сентябре августа 2020 года я стоял на пешеходном мостике над Сторожевкой. Слева – церковь, бывший архив, справа – гостиница, бывшее самое высокое здание Минска, впереди – разлив Свислочи, бывший стадион, за которым белые башни церкви, бывшего костела. И сам этот мостик – бывшая вершина Сторожевского холма, который разрезали пополам, чтобы провести сквозь него прямую дорогу к центру.

Я будто парил над городом на месте несуществующей вершины холма, который прорезала дорога. Единственное, что меня поддерживало в тот момент, – это перила пешеходного мостика. Я смотрел на город и не видел ни одного знака того, что здесь происходило в воскресенье. Куда утекла бело-красно-белая река людей с веселыми лозунгами? Почему стихло бодрое скандирование про собачку и автозак? Вон там у банка в начале августа в ночной пробке застрял желтый автобус с членами избирательной комиссии. Они стыдливо задернули шторки, а кто-то из толпы зажег ярко-красный файер, чтоб им за шторками было видно. Где теперь этот автобус и этот файерщик?

Будто бы ничего и не было. Теплый сентябрьский день, красиво желтеет листва, вдали виднеются крыши и шпили старого города, в окнах отражается заходящее солнце, того и гляди пролетит Шагал с Беллой.

«Вон там у банка в начале августа в ночной пробке застрял желтый автобус с членами избирательной комиссии. Они стыдливо задернули шторки»

У Міхала Анемпадыстава ёсць каляднае эсэ. Это одно из самых красивых эссе из тех, что я у него читал. Городской мальчик-подросток, сам Міхал, в рождественский вечер случайно приходит на Сторожевку. Он не знает, что сегодня Рождество: страна, в которой он живет, Рождество запретила. Мальчик идет по узкой кривой улице мимо деревянных хат и пристроек, покрытых снегом, как марципановой глазурью. Фонари оставляют на снегу апельсиновые пятна. Мальчик доходит до вершины холма, с которой как на ладони видно Троицкое, крыши верхнего города, две башенки костела, за рекой светятся окна многоэтажек на Парковой магистрали, а сверху – зимнее небо. Перечислены все цвета этого неба: от густого синего с первыми звездами через голубой до розово-желтого. Странно читать о цвете черно-белых 70-х. А из-за холма с бисквитной фабрики в морозном воздухе доносятся ароматы корицы, солода, патоки и ванили. И мальчик точно знает, что сегодня Рождество, хотя никто ему об этом не говорил.

Эта картинка зимнего рождественского-нерождественского города напоминает мне игрушку снежный шар, snow globe, хрустальный сосуд: потрясли – и снежок пошел.

и я все эти годы
бережно и с трепетом
несу перед собой
на своих руках
этот светлый хрустальный сосуд

несу посиневшими пальцами
боясь его уронить
потому что уж очень он хрупкий
и уязвимый

Когда люди поняли, что нужно выходить на улицы, им не нужно было объяснять, под какими флагами идти. Они знали это так, как знал о Рождестве тот подросток из страны советской. Люди развернули бело-красно-белые флаги, и не все бывалые оппозиционеры узнали в них те желто-бордово-желтые, которые висели среди облупленных стен на сядзібе БНФ и в офисе ТБМ. А те, кто узнал, плакал.

И Цой по-настоящему запел о переменах, а не о нашем советском детстве и очередях за хлебом. «Звук твоего города» – вспоминается заезженный джингл одной из минских радиостанций. В те дни Цой был звуком моего города.

Все это длилось не так и долго, а потом еще отзывалось эхом по выходным. И все труднее жилось между выходными. Когда ходишь по городу и не видишь ни одного знака того, что мы против. Просто люди идут в магазин, ездят в автобусах, работают свою работу. После такого обилия символов глазу становится трудно различать знаки помельче.

В детстве мой брат Коля ходил в музыкальную школу, пел в хоре. Однажды хор должен был выступить в филармонии, той, что на площади Якуба Коласа. Раньше на сцене филармонии я видел только взрослых дядь и теть в костюмах, поэтому не мог себе представить, как там будет выглядеть Коля. Но он выглядел довольно убедительно и отчужденно, совсем как те дяди и тети. Глядя на него в составе хора таких же мальчиков в костюмчиках, не верилось, что вчера мы бросали друг в друга подушки, а потом ходили за мороженым. Хор мальчиков-чиновников пел официальную песню про маму, которая их родила и кормила. Песня была точно не про нашу маму. И я думал: где же произошло превращение моего брата в винтик этого хора? И вот песня допета, хор уходит со сцены, а Коля мне рукой так потихоньку машет из толпы чиновников, мол, это я, не бзди, сейчас за мороженым пойдем.

«Беру кофе в инди-кафешке – на стаканчике для чаевых надпись красным по белому: “на новую Беларусь”»

Город тоже машет, нужно присматриваться. Вон на деревьях красно-белые ленточки, вон маленький стикер на столбе. В огромном торговом центре люди покупают одежду и еду, беру кофе в инди-кафешке – на стаканчике для чаевых надпись красным по белому: «на новую Беларусь». Красные линии на белой дорожной разметке. Их вроде и закрасили, да после дождика красное снова проступило. Скорая у РОВД.

Милиционеры передают врачам мужчину с рюкзаком. Скорая отъезжает, и через пару кварталов высаживает мужчину на остановке. У моей одноклассницы припасена бутылка шампанского на особый случай. Вечно я об этом забываю.

Я стоял в растерянности на пешеходном мосту над Сторожевкой. Приступ тоски был таким сильным, что не было сил выбрать, в какую сторону идти: то ли к гостинице, то ли к церкви. Теплый осенний день, заходящее солнце, легкий ветерок в желтеющих листьях, пряничный верхний город на горизонте – все это так резко контрастировало с моим состоянием, что делало отчаяние еще более глубоким.

И тут вдруг кто-то дотронулся до моего предплечья. Оборачиваюсь – какой-то чувак с рюкзаком. Господи, этому-то что от меня нужно? А он мне: «Не грусти, всё будет хорошо. Жывебеларусь». И пошел в сторону бывшей бисквитной фабрики.