Как вилку из розетки вынули

Татьяна Замировская

Саша Куллинкович был таким человеком, которому все отчаянно пытались успеть при жизни сказать, как они его любят и благодарны – и это самое удивительное. Дело тут то ли в том, что когда-то в молодости он чудом выжил при фактически разрушительном диагнозе (если не ошибаюсь, аневризма в сосудах мозга) – только благодаря подвигу нейрохирургов, как он сам где-то упоминал (и, видимо, всегда подозревал, что по ту сторону этого невероятного врачебного усилия, похожего на чудо, обязательно будут стоять те люди, которые сегодня каким-то таким же невероятным, немыслимым образом не смогли сделать так, чтобы он справился, выплыл, задышал), и поэтому, возможно, воспринимал всю свою жизнь как чудесную, но крайне временную отсрочку, транслируя эту самоидентификацию всем, с кем общался – а может быть, он изначально выглядел таким хрупким, искренним, настоящим, слишком болезненно обнаженно живым, что всем хотелось успеть высказаться, пока он слышит.

Обычно же про умерших творческих людей часто говорят так – мол, он еще при жизни как будто бы знал, каждому успел сказать, как его любит, ценит, это вот все. А про Сашу вышло наоборот – мы все как будто бы знали, и все как будто бы успели: мы не пропускали ни одного большого сольного концерта, мы всегда подходили и не молчали, мы дарили ему диски, подходили и обнимали и говорили спасибо, фотографировали, как-то пытались задержать, задокументировать, зафиксировать его. Все свои последние рецензии на его альбомы (а работал он плодотворно, активно, много – за те три года, что меня не было в Беларуси, он записал два альбома) я писала, как будто это некрологи, всегда подводя некие метафизические итоги, и всегда неизменно отмечая, что это наш дядя Саша и мы его любим. Мне всегда каждый раз хотелось как-то подытожить весь опыт жизни с ним на одной территории.

Почему-то это казалось важным – писать именно так, говоря о любви и ни о чем больше.

Вот я перечитываю рецензию на альбом «На Марс!»:

«Дядю Сашу мы любим за цельность, искренность и неизменность, а не за боевую идейную эквилибристику, которой он нас вряд ли снабдит. Пусть Brutto поют про сильных людей, которые могут изменить себя и все вокруг. Дядя Саша реалист – он поет про слабых людей, коим является и сам (и они, безусловно, мы все), которые не могут ничего изменить, но обладают достаточной отвагой и мудростью, чтобы об этом говорить вслух. Дядя Саша – на стороне слабых, злых, смелых и сентиментальных. Возможно, мы все мечтаем стать Михалком, но от нашего лица пока что здесь вещает только Куллинкович. И здесь не важно, кто вы – пьяный панк-рокер или миловидная модная блогерша в шубе. Мы все – один человек. И ничего не изменится никогда».

«Все свои последние рецензии на его альбомы  я писала, как будто это некрологи, всегда подводя некие метафизические итоги, и всегда неизменно отмечая, что это наш дядя Саша и мы его любим»

Или вот:

«Куллинкович, по сути, занимается публицистикой – об актуальных психологических проблемах белорусского народа он говорит намного больше и безжалостнее, чем журналисты-публицисты-философы. Карусель однообразия, печаль и искренность, усталость и грусть – мы так и живем уже 20 с лишним лет, или больше, или меньше, не важно. Вранье, что с течением времени что-то меняется – все остается таким же мшистым и застывшим, как муха в ломте медового янтаря, разве что мы сами становимся злее, печальнее, прямолинейнее. Все меньше иллюзий. Все меньше надежды».

Рецензия, разумеется, заканчивалась фразой: «Саша круче всех, и мы его любим, что бы он ни делал и что бы это ни значило».

Вот я перечитываю текст про последний альбом, который называется «Первый». Саша прислал ссылку на него прошлой осенью и попросил послушать, добавив, что это лучшее, что они когда-либо записывали. Я тогда ответила, что про музыку почти не пишу, но про его альбом напишу обязательно, потому что альбомы «Нейро Дюбеля» меня ужасно психологически поддерживают тут на чужбине. Саша удивился: ты прямо уехала? Ну, написала я, отряд не заметил потери бойца, приезжайте уже с концертом в Нью-Йорк.

– Никогда не был в Америке, – сказал он. – Очень хотел бы. Но кто меня позовет? Я и тут-то нах никому не нужен.
– Нужен, – сказала я. – Очень нужен.
Потом я послушала альбом и написала ему: «О**енный альбом! Даже когда мы протрезвели и послушали на светлую голову, он был не хуже!»

– Спасибо!!! – ответил он. Собственно, это было последнее, что я от него слышала. И мне кажется, что в любом случае для всех это именно спасибо – в любую из сторон.

В рецензии на альбом я почему-то пять раз употребила слово «живой»: живой, живой, живой, писала я, как будто хотела это зафиксировать. «Заметно, что в группе откуда-то взялось до фига энергии. Безнадеги, впрочем, не меньше, но уныние пропало. Это боевое отчаяние уже не близко летовской эстетике апокрифического, триумфального торжества неудачи – здесь все менее метафизическое, более земное, житейское. Куллинкович будто бы вцепился зубами в это земное и живое: все уходят, и Лемми (тут есть песня «Время без Лемми», между прочим), и Боуи, а Куллинкович тут, держится как-то».

«Где-то ровно на полпути я очень отчетливо, физически почувствовала: теперь я иду одна, я уже иду одна»

Текст заканчивался так:

«Безусловно, можно говорить, что Куллинкович не шагает в ногу со временем: вот феминизм его печалит, не понимает он в нем (песня вот есть тут про шесть мужиков и бабу с ножами, смешная, хорошая). Плюс все эти отсылки к советским мультфильмам и мемам из 90-х. Но зато в этом альбоме нет усталости и депрессии. Возможно, иногда все же получается вдохновиться прошлым, взяв из него лучшее и переработав это с должным балансом цинизма и меланхолии: Куллинкович продолжает оставаться честным, злым и сентиментальным – все это не может в нас не отзываться, очень уж он живой со всеми своими непониманиями, переживаниями и несовременностью. А что феминизма не понимает – да можно что угодно подставить вместо феминизма: Кендрик Ламар, рэп-баттлы, антропоцен, айфон Х. Все пройдет, а живое все равно лучше, чем неживое».

И живое, действительно, лучше, чем неживое.

У меня два года жил крысик Дёник, который – так вышло – попал ко мне именно от Куллинковича и в день моего 33-летия. У него всегда жили крыски – он тоже принадлежал к тайному клубу восхищающихся тем, насколько это разумные, привязчивые и нежные зверьки (любовь к крысам – довольно специфическая личностная характеристика, но для меня буквально ключевая). Как-то я пришла к нему домой записать интервью для «БелГазеты», и пока фотограф безостановочно щелкал, пытаясь запечатлеть Сашу в непринужденной домашней обстановке с пледиком и диванчиком, я обнаружила клетку с крысами, триумфально открыла ее и обвешалась зверями, как новогодними гирляндами (раньше у меня жил крыс Лютик, полное имя Люцифер). Возможно, я даже брала интервью с крысой на руках. Саша запомнил, что у меня нежность к крысикам, поэтому когда у него появился никому не нужный и не принятый его прайдом малыш дамбо рекс, он и позвонил мне – я тогда ходила с мамой по Комаровке и выбирала сыр для вечеринки.

– Мама, – сказала я. – Саша Куллинкович предлагает взять крысенка. Прости, я возьму.
Мама вздохнула.
– Ну разве что если Саша Куллинкович.

Мы с М. поехали взглянуть на крысика, как бы «мы только посмотреть». Саша начал бережно вытряхивать из пластикового домика в клетке совершенно потерянного ушастого зверька, растопырившегося таким образом, чтобы его было невозможно достать. Зверек выглядел очень вштыренным, у него были кудрявые усы и серо-абрикосовая волнистая вельветовая шерстка.

– Дёник, ну ты чего, – сказал Саша, продолжая выковыривать крысика, – Успокойся, Дёнь. Вот нормальные ребята пришли к тебе, щас заберут.
– Я должна подумать, – сказала я. – Это ответственность.
– Он из Владимира приехал, породистый, из какого-то питомника, – сказал Саша, – От него отказались, потому что он там у них дебош устроил, собаку покусал. Жалко ребенка, мои на него шипят, бросаются.
– Я буду думать, – сказала я. – Это же ответственность.
– Берем, – сказал М.
Мы посадили крысика в шапку (потом ее пришлось выбросить) и пошли к моей машине.

Через два года Дёник умер от сердечной недостаточности – после инфаркта я выхаживала его, как могла, и у меня дома около месяца был душераздирающий крысиный хоспис. Я знала, что он знает, что я думаю об отъезде в Нью-Йорк, но вряд ли уеду, потому что зверей нельзя оставлять – для меня это был принципиальный момент. И я прекрасно понимала, отчего он болеет – и это было совсем невыносимо – это вот его смирение и желание меня отпустить (да, крысы живут пару лет; да, они очень умные).

Случилось все так: он начал задыхаться, я довольно быстро вколола ему смесь преднизолона с супрастином и чем-то еще, у меня была целая коллекция реанимационных препаратов, выданных бдительными крысоводами нашего питомника (это и правда был очень породистый зверь), потом позвонила в клинику, которая была на расстоянии пяти минут быстрого шага от моего дома – там сказали, что нас примут без очереди и попробуют спасти. Я быстро и спокойно оделась, прижала Деника к груди под пальто (был ноябрь), и пошла в клинику, ощущая, как он тихо, почти незаметно вздрагивает. Где-то ровно на полпути я очень отчетливо, физически почувствовала: теперь я иду одна, я уже иду одна.

Оно было именно так: мы вышли вдвоем, а потом стало минус один.

Когда я вошла в клинику, все подбежали ко мне, начали тормошить: давай, давай, показывай. Я сказала, что, кажется, уже все, я это как-то поняла. Ну, покажите его, сказали врачи, расстегивая мне пальто и вынимая оттуда Дёника, как будто он мое остановившееся сердце (у меня еще никогда и никто не умирал так вплотную ко мне, это правда). Это выглядело душераздирающе – у одной из девушек-медсестер покраснели глаза, она сказала, что может попробовать его реанимировать.

– Нет, не будем - сказала я. – Даже если выйдет, он все равно довольно быстро умрет снова. Не должно такое маленькое существо проходить через этот опыт два раза, это бесчеловечно.

Врачи посидели со мной пару минут, было видно, что они как-то расстроились все. Я снова положила Дёника за пазуху и пошла домой. Ко мне приехала Саша, потом приехал Артем – они помогли мне похоронить его в мерзлой ноябрьской земле за Ботаническим Садом. Артем долбил киркой камни. Саша произнесла очень трогательную похоронную речь.

Потом мы вернулись ко мне домой и до утра слушали песни «Нейро Дюбель» и пили водку. Добрались даже до самых ранних кассетных альбомов, которые можно было найти только вконтакте.

Как-то ничего больше не слушалось, кроме «Нейро Дюбеля», это было понятно и естественно. Я потом написала Куллинковичу о том, что Дёник умер (он иногда, если видел меня на каких-то концертах, интересовался, как там крысик, и я всегда вдохновенно отвечала: отлично! потрясающе! большое спасибо! офигенный зверь!), и он отреагировал с какой-то невероятной эмоциональностью – оказалось, что у него самого пару дней назад умер крошечный котенок, и он, по своим же собственным наблюдениям, совсем расклеился и ревет, как дошкольник. Котенок умер от отека легких. Как это, спросила я. А очень быстро, ответил он, за день, молниеносно – как вилку из розетки вынули.

Как вилку из розетки вынули. Я прочитала сегодня этот диалог и меня буквально оглушило.

Получилось так, что я была благодарна ему не только, как и мы все, как все наше поколение – за эти песни, с которыми мы росли, взрослели, женились (было! я помню, как мы танцевали под «Я намочил манту!»), расходились, сходились снова, хоронили своих зверей и людей – но и за этот вот случайный подгон маленького друга (а Дёник был настоящий друг, я серьезно), о смерти которого я только сейчас смогла написать – при всей моей необъятной любви к миру природы мне всегда казалось, что писать куда-то в инфопространство о смерти своих домашних животных, когда вокруг постоянно умирают люди, как-то нечестно или неправильно. Но сейчас почему-то кажется, что можно.

К тому же, все, что я могла бы написать в качестве обычного музыкально-аналитического некролога, я действительно написала тогда, когда он был здесь, среди нас, и мог это все прочитать. Как хорошо, что я всегда делала именно так. Было понятно, что все эти сообщения и письма обязаны дойти мгновенно, пока адресат не выбыл, иначе потом будет невыносимо больно и обидно. Хотя все равно и больно, и обидно. А насчет выносимости – ну, что только в нашем возрасте не выносимо. Любая смерть каждого из нас выносима, и наша собственная тоже. И скольких мы на самом деле несем, обмирая от ужаса, под тонким клетчатым пальто сквозь ноябрьскую ночь, понимая, что в какой-то момент дальше мы пойдем одни – кажется, уже невозможно сосчитать. И дальше мы и правда пойдем одни, вот оно что.

Как обычно, когда умирает кто-то хороший и любимый, хочется включить подряд все песни «Нейро Дюбеля» и пить водку до утра, только вот сейчас такое ощущение, что хороший и любимый – это мы все и есть. Это случилось у нас, с нашим поколением – закончилась наша молодость. Теперь все, теперь они будут только умирать. И мне не страшно быть сентиментальной в этом случае – Саша ведь именно таким и был, а так хочется сделать что-то в его духе. Даже заплакать – это в его духе. И ничего не стыдно на самом деле.

«Это случилось у нас, с нашим поколением – закончилась наша молодость. Теперь все, теперь они будут только умирать»

Спасибо, дядя Саша. И за музыку, и за концерты, и за зверей, и за то, что мы, наверное, благодаря тебе все-таки не так сильно боимся быть нелепыми, сентиментальными, ошибающимися, гиперчувствительными, честными и эмоциональными дураками и клоунами. Нам не стыдно. Но обидно пи**ец как.