Захар Кудин: «Живопись до сих пор не умерла, умирают только живописцы»
- 28.06.2019
- 9636
В минувшем мае ХО-галерея пригласила беларусских художников поучаствовать в ближайшей от нас ярмарке современного искусства – Art Vilnuis. Цель была простая – сделать современное беларусское искусство чуть более видимым. Хотя бы для ближайших соседей.
Специально для ивента Захар Кудин создал три большие работы на алюминии – металле, из которого делают самолеты. Кураторка Анна Карпенко встретилась с ним, чтобы выяснить, куда всех нас ведет современное искусство и готов ли единственный молодой беларусский художник, арт которого находится в коллекции Национального художественного музея, продавать свои работы диктаторам.
Акт I. Захар Кудин обещает быть вечно молодым
– Перед интервью почитала предыдущий твой текст на куку.org, который, видимо, появился сразу после твоего возвращения из Америки, и там тебя накрыло де Кунингом. А сейчас кем или чем?
– Да ничем и никем меня не накрывает. Моя поездка в Америку – это была такая учеба альтернативная.
– Ты изменился с того времени?
– Конечно, это как вернуться с войны. Потому что там все по-настоящему, а здесь фейка много. Скорость совсем другая. Там день прожить сложно, потому что ритм сумасшедший. Ты иногда говоришь: «Ну, через неделю встретимся», а эту неделю еще прожить надо, потому что с тобой все, что угодно, может случится. К тому же я там был без денег постоянно, жил где придется. Потом уже вообще без документов, нелегально, так что было «весело».
– Последние шесть лет ты живешь в Беларуси. И как?
– Никак. В Америке лучше. Ну как: тут 50 на 50 в моей ситуации.
– Ну ты неплохо, как мне кажется, и здесь себя чувствуешь. У тебя была персональная выставка в галерее «Ў», затем твоя работа оказалась в коллекции Нацмузея.
– Это не после выставки в галерее Ў, а после фильма, который Макс Швед снял про ЖЭС-арт. 30 мая в Кракове в этом году была презентация. Для съемок фильма специально была организована выставка в «Ок16», висели мои холсты большие, и пришли искусствоведы из Нацмузея во главе с Ольгой Архиповой и предложили мне «взять в дар» одну работу. Это был семнадцатый год.
«Первый раз я понял, что такое настоящая тотальная абстракция, когда потерял зрение»
– То есть ты тот редкий случай «молодого беларусского художника», работа которого находится в коллекции Нацмузея?
– Да, видишь, я крутой.
– Меня, по правде сказать, всякий раз удивляет это определение – «молодой беларусский художник». Возникает вопрос: где границы этой молодости?
– Ну, есть стандарты мировые. До 35 лет.
– А ты молодой беларусский художник?
– Конечно. Мне 33.
– А после 35-ти тоже будешь молодым?
– Конечно. Знаешь, художники только молодеют. Ты на меня посмотри: с кем ни познакомлюсь, спрашивают, сколько мне лет, говорю: «33» – так глаза выкатывают от удивления. Молодо выгляжу. А это все потому, что я, когда был в Турции, искупался в источнике Клеопатры. Буду вечно молодым.
«Каждый может найти кусок ДВП или алюминия, но что он с ним сделает – это уже вопрос»
Акт II. Захар Кудин объявляет себя реинкарнацией Малевича
– Ты для меня художник, который не вполне вписывается даже в поле «молодого беларусского искусства». Куда тебя отнести, в какие группировки – непонятно.
– Так я же реинкарнация Казимира Малевича. Если он вышел в ноль форм, то я теперь зашел за ноль форм.
– Поясни.
– Ну смотри: Малевич что сделал? Он определил основные символы: круг, квадрат, треугольник. На основе этого он создавал композиции, строгие довольно, такие диктаторские. Несвободные. А что я делаю? Я ухожу от этого, я использую не квадраты или треугольники, а создаю новые формы. Которые рассекают пространство.
– Ты свое искусство называешь «нейро-артом». Что это такое?
– Нейро-арт – это объективный реализм или живопись воздействия. Impact-арт. Когда мы смотрим на мою работу, она абсолютно новая, то есть форма разработана так, что она не была никем воссоздана. Я строю формы исходя из пространства, смотрю, как они с ним взаимодействуют, реально его изменяют. Сама форма оказывается новым окном.
– Ты как-то заигрываешь этим с визуальным опытом зрителя?
– Никак я не заигрываю, просто перед фактом ставлю. Ты видишь работу, смотришь на нее – и она тебя меняет. Тут хотелось бы, конечно, побольше обратной связи. Потому что с формами работали до меня многие, но я отталкиваюсь не от формы, а от самого пространства (не важно, в Нью-Йорке ты или в Минске), которое эта форма преобразует.
Если мы возьмем историю искусств, то архитектура, пропорции, которые нас успокаивают или на нас воздействуют, были заложены очень давно. Мы никак не можем представить современный мир без древнегреческой скульптуры и архитектуры. И эти ребята как раз использовали это искусство для воздействия на человека. А нейро-искусство, которым занимаюсь я, использует те же пропорции, тот же принцип золотого сечения, но с небольшим смещением.
– Это как-то связано со смещенностью твоего собственного визуального аппарата, твоего опыта как человека и художника, глаз которого в прямом смысле видит «по-другому»?
– Конечно, потому что первый раз я понял, что такое настоящая тотальная абстракция, когда потерял зрение, большую часть, процентов 80 на один глаз. Получается, когда смотришь левым глазом на что-то новое, резко поворачиваешь голову, то какие-то доли секунды вообще не понимаешь, на что смотришь. Видишь только контраст, темное и светлое. Цвет появляется потом. И вот на фоне этого я стал изучать то, как я сам вижу. Стал закрывать глаз, смотрел, что происходит.
Я работаю с культурным кодом. Когда ты каким-то образом создаешь картинку, которая воспроизводит в твоем сознании практически все, что ты видишь.
– Как это можно проверить у зрителя? Воспроизвелась эта картинка или нет?
– Я часто задаю людям такие вопросы. На арт-ярмарке в Вильнюсе разговорился с одним человеком, который завис возле моих работ. Он говорил: «Когда я смотрю на эти работы, мне вспоминается все, потому что мой мозг пытается с чем-то это соотнести».
– Первый вопрос, который зададут скептики: чем твой нейро-арт отличается от абстрактного экспрессионизма 50–60-х?
– Тем, что это не абстрактный экспрессионизм. Это может быть новый экспрессивный минимализм, но к абстрактному экспрессионизму он отношения не имеет. Идея создания нейро-арта у меня возникла еще в Нью-Йорке в 2012 году. Просто я не понимал, как это делать. Делать подрамники слишком долго, натягивать холсты такой формы – тоже. Но первую такую работу я сделал именно в 2012 году.
– А сейчас выбрал алюминий и масло.
– На самом деле материал здесь особо не важен. Джексон Поллок использовал простые эмалевые краски, которые можно купить в любом магазине. Зато холст, например, у него суперхороший, такой плотный хлопок, брезент почти, у нас такого не купишь. Просто он для себя нашел простую технику, которую мог освоить любой. В этом и суть: любой может накопить денег на два тюбика краски: черной и белой, масляной, каждый может найти кусок ДВП, или алюминия, или чего угодно на мусорке, но что он с ним сделает – это уже вопрос.
– Для этого художнику не нужны академии?
– Самообразование нужно. А академия этому не научит.
– Почему ты решил не учиться в академии?
– А зачем? Гипсы рисовать? Микеланджело это делал все равно лучше. Нормальные художники никаких академий не заканчивали. Хочешь быть художником – никаких академий. Там тебя учат профессии, набору навыков, а это все не про то. Рисовать уметь надо, конечно, но важнее научить человека думать, выражать себя, анализировать.
Акт III. Захар Кудин выступает за честное отношение к деньгам
– Твои работы никак не привязаны к беларусскому контексту. Ты не работаешь, к примеру, с какими-то социально-критическими темами.
– Очень даже с одной стороны привязаны, а с другой – нет. Это искусство – само по себе социальная проблематика, и так говорить тоже неправильно. Что бы кто ни утверждал, живопись до сих пор не умерла, умирают только живописцы.
– Живопись уже несколько десятилетий активно вытесняют другие медиумы, от фотографии до видео-арта.
– Не знаю, я как ни посмотрю выставки от Базеля до Гонконга – кругом живопись. Современные технологии, насколько бы они крутыми ни были, не дают момента присутствия здесь и сейчас. Я занимаюсь 3D-скульптурой, а мне говорят: «Вот если бы такое вживую увидеть – было бы круто». Все хотят живое и реальное, что трогает глаз.
Знаешь, диджитал-реальность – это все классно, круто, я с этим тоже работаю, но вот выключится свет – что ты будешь делать? Вот выруби на четыре месяца свет на всей планете, что будет? Пи**ец будет! У некоторых мозги завернутся сразу, потому что они другой жизни не знают, – вот это реальная катастрофа.
– Ты все время говоришь о том, что ты художник-анархист, но, мне кажется, коммерческая составляющая художественной практики тебе тоже не чужда.
– Я анархо-капиталист! Знаешь, я за честное отношение к деньгам, ничего хорошего в том, что художник должен быть бедным, не вижу, но и в декларировании псевдолевых ценностей и прожирании западноевропейских грантов хорошего тоже мало.
«Ничего хорошего в том, что художник должен быть бедным, не вижу, но и в прожирании грантов хорошего тоже мало»
Деньги – это мой инструмент. Я иду в магазин и покупаю нужные мне вещи за деньги, те же холсты и краски. Я не коплю, у меня нет культа денег, но за свою работу я хочу вознаграждение. Деньги – это предельная абстракция, потому что сегодня они есть, а завтра мир решит поменять конвенции, и что ты будешь делать? Поэтому надо пользоваться слоганом моей бабушки: «Глядзі сябе».
– А что такое «Глядзі сябе»?
– Это делай, как для тебя лучше, и не важно, что вокруг. Главное, чтобы тебе было комфортно. Никого не слушай. Вот многие стремятся к накоплениям, делая культ вещей или культ денег, но они даже не умеют толком этим пользоваться. Они пытаются купить себе удовольствия.
– А что нужно покупать?
– Не скажу за всех, но мне кажется, гораздо эффективнее заниматься саморазвитием, образовывать себя, совершенствоваться в разных областях. А не только в одной сфере. Чтобы и руки, и ноги, и голова. И красить, и резать, и пилить, а не только пост в фейсбуке писать. А так мы изнеженные все.
«Американцы в отличие от беларусов живут принципом: чего-то нет – сделай это сам. Не хватает инструмента? Создай его»
Акт IV. Захар Кудин объясняет «Беларусь нашу мілую»
– Ты мне как-то сказал, что, если тебя высадить в чистом поле с мотком скотча, ты построишь супермаркет.
– Это правда. Фантазия и живой ум помогают тебя из ничего сделать все, что ты захочешь.
– Твой опыт в США тебе в этом помог?
– Как поется в песне: «Каб любіць Беларусь нашу мілую…». Реально все в сравнении познается. Вообще Беларусь – это самое большое общество потребителей, а не создателей. Американцы в отличие от беларусов живут принципом «чего-то нет – сделай это сам». Не хватает инструмента? Создай его. Они, считай, высадились когда-то с корабля с изолентой в руках и за пару веков построили небоскребы, супермаркеты и весь мир потом научили это делать.
– Но ты себе противоречишь. Говоришь, что в Беларуси жизнь – рай, а тут Америка.
– В Беларуси такой же код, может, еще круче. Просто людей в советской системе отучили от этой предприимчивости.
– Если мы посмотрим на то, как представлено беларусское искусство за пределами Беларуси, то мы часто малоинтересны даже для ближайших соседей.
– А кто занимается продвижением этого? Кто вкладывает в это деньги? Ну и художники тоже вялые, никто не ездит, не самообразовывается. Художники выходного дня: все работают на других работах, чтобы себе на жизнь как-то заработать, а в свободное время занимаются искусством. Так что ж это за художники такие? Де Кунинг вон кетчупом питался, чтобы не сдохнуть от голода, а у нас художники думают, как тачку новую купить.
Это не разговор про сравнение Беларуси с Америкой, но в Штатах есть и активный институт меценатства, который в том числе влияет на состояние художественного поля. Им очень выгодно помогать: если ты купил у художника работу, ты на 15% меньше платишь налогов.
– Для тебя важно, в чьей коллекции будут находиться работы анархо-капиталиста Захара Кудина? Вот захочет купить твои работы диктатор…
– Это сложный вопрос. Я художник, который делает искусство, несмотря ни на что. Я анархист. Если мне это помогает делать посыл в будущее, то неважно, в коллекции Нацмузея моя работа или у богатой семьи.
– Тебе не кажется эта позиция чрезмерно пафосной?
– Нет, не кажется. Мне вообще все равно, что обо мне говорят. Когда меня нет, можете меня даже бить. Когда Микеланджело сказали, что портрет Медичи не похож на героя, он сказал: «Время сотрет реальное сходство, а образ останется». Так и случилось.
– Мы с тобой тут о каких-то фундаментальных вещах говорим, но сегодня арт-мир состоит не из художников-одиночек, философствующих в башне-мастерской из слоновой кости. Мы все – часть большого арт-рынка. Даже если его в Беларуси нет, мы все встроены в определенные институциональные структуры, а ты мне все про анархизм.
– Я живу как художник по-разному. Но работаю я только художником.
– Насколько для тебя важны выставки, музеи, связи профессиональные? Или ты их намеренно выключаешь и находишься в каком-то космосе?
– Так я и есть в космосе, мы все там находимся. Земля находится в космосе. А что, нет? Вот это очень удобно: все эти айфоны, инстаграм или наркотики держат тебя на коротком поводке. И вопрос: нужно ли развивать эти технологии? Улучшая твои гаджеты, они в итоге делают тебя слабее. Так что анархия – это не тупой протест.
– А что это?
– Это секретное оружие.
Фото Виктория Харитонова